Нона Норкина >>> Познакомиться с Ноной >>> Эссе

Эссе

Фантастический мой человек

Море звезд и Луна одиночества.
Ты не думай, что это пророчество.
Просто нынче идет белый снег,
И мне грустно.

На столе твой подарок - Шекспир.
Кровь и слезы. Любо-овь. Вдруг покажется,
Этой ночью мне что-то предскажется!
Но устал мой веселый Сатир
Верить чувству.

Я не хочу говорить об одиночестве. Тому есть две причины.
Во-первых, я достаточно сказал о нем, когда писал о двух других художниках: Ване и его брате Константине, муже Ноны. Хотя невозможно отрицать: одиночества - все разные. И если говорить об одиночестве Вана, то оно эстетического характера, более напоминающее доброе, наивное и ненавязчивое самолюбование. Одиночество же в картинах Константина часто обретает форму сумрачной игры в прятки с собственной душой. Мне по нраву их одиночества.
Вторая причина неожиданно проста: Нона никогда, даже в самые трудные дни своей жизни, не была одинока. И это странно. И это правда. Недавно я подумал об этом и подивился собственному открытию. Секрет Ноны в том, что она всегда была и остается наполненной жизнью. Все, что происходит вокруг, имеет в ней зоркого наблюдателя. Любое явление или проявление, будь то книга или человек, имеют в ней, нет, не судию, но крайне отзывчивого конфидента. Скорее всего, самой природой ей как женщине дарована способность отдавать жизненную силу, не теряя ее. Такой способности обычно лишены мужчины; нам постоянно необходимо доказательство собственной значимости, собственной "непреходящести", подтверждение которой мы находим опять-таки у женщин.
Даже в самые трудные дни своей жизни - до Кости - Нона не была одинока. Может быть, двое сыновей, а может быть, ее внезапный дар были ей подмогой. Кто знает точно? Я знаю кое-что, но о том умолчу.

Моя ненависть - свечам.
Довольно их сгорело в стихах.
Теперь
время кромешной тьмы
Или
слепящего света.
Пора остаться наедине с собой
И с тем, о чем догадываешься,
Но что, незримое,
присутствует рядом.

Однажды я дал зарок отказаться от слова "свеча", забыть его и никогда больше не вспоминать. Измызгали образ пииты среднего пошиба, залапали. Все эти "свечи-плечи", "свечи-встречи" набили оскомину. Как и "душа-шурша", "душа-хороша". А то еще как вооружатся про церкви да купола, и ладно бы с любовью и верой, а то ведь оттого, что больше не о чем: БАМ развалился, космос покорили, свободу дали. Теперь вот Россию спасают. По журналам и альманахам.
Когда стали выходить статьи о Ноне, я не переставал удивляться однообразию подхода пишущих: ангелы да свечи, свечи да ангелы. И все? И больше ничего? Невероятно скучные пейзажи мыслей.
Что есть свеча? Роскошь тоски. Войдите в этот образ. Проникнитесь им. Дайте ему завладеть вами. И вот тогда вы перестанете "рассвечиваться", разбрасываться тем, чем разбрасываться нельзя. Ибо свеча - это мягкокованный ключ с Вселенной. Таким разбрасываться - такое терять страшно.
Я люблю одну свечу. Нонину. На рисунке, подаренном мне. Дитя-ангел сидит на табурете, держит свечу. Перед ним, за столом, сидит взрослый ангел. На столе книга (тетрадь?), перо, чернильница и моя любимая свеча. Почему любимая? Потому что пламя изящно выписано. Вернее, изящно-небрежно. А я люблю изящную небрежность. Вы спросите, как же совместить "изящную небрежность" и "ключ к Вселенной"? Очень просто: ключ - в руке художницы, в пронзительной силе ее взгляда, в ее умении общаться со слепым листом бумаги. Изящность, созданная одаренным человеком, стоит большего, чем любая многотонная премудрость пресного разума. Вот и в изящной свече Ноны больше смысла, чем в занудных речах иного моралиста-философа.

Водитель автобуса с лицом Кейджа
И пассажиры с лицами зомби,
И пешеходы, я не знаю, кто они, -
Мы все станем ангелами,
Ангелами станем мы.
Николас, подними меня с небу,
Подними меня к Солнцу.
И я увижу Париж и Вену,
Мадрид и Прагу.
Я увижу все то, чем я не стал.
Я увижу всех тех, кем мне не быть,
Ибо я стану ангелом,
Ангелом стану я.

Ангелов мне подарила Нона. Как и Матисса. Как и Томаса Вульфа. Она, в самом деле, щедра на подарки. Человеколюбие в ней какое-то "первобытное", без калькуляторных расчетов, без масок и всякого там двойного дна. Это нередко ошеломляло меня. Я по природе другой, и дружба с Ноной мне всегда казалась редчайшим цветком человеческих взаимоотношений.
Так вот ангелы… Ангелы мне были важны менее всего. Не оттого, что я их "не воспринимал". Нет, скорее, в противовес мнению других, которые видели одних лишь ангелов и только о них и твердили. Что твердить-то? Важнее другое: понять, почему они? И со свечами. И с квадратами внутри себя. И огромные на маленькой Земле. И огромные среди маленьких домов. Что они такое? Изначально мне было понятно: в этом нет религии. Художник позаимствовал образ, но использовал его по собственному усмотрению. Своеволие, конечно. Но такова воля творца, а он, в свою очередь, тоже творение Творца, и творение, созданное не во вред людям. Ангелы Ноны - это ее признание в том, что мы устроены непросто. Это ее желание взглянуть на себя и на все и всех, что (и кто) окружают себя, непредвзятым, но и неоценивающим взглядом. Последнее очень важно. Здесь кроется объяснение некоторой отстраненности ее образов. Холодны ли ее фигуры, теплы, полны ли жизни, не знаю. Это что-то другое. Это о людях, но, может быть, не на их языке? Вот Пикассо - рисовал же людей квадратами, хотя мы так не видим и не выглядим, однако его работы действительно передают человека; они о человеке.
Мне кажется, я знаю родину ее ангелов: Томас Вульф. "Взгляни на дом свой, ангел". Одна из самых красивых книг, которую я когда-либо переживал. Нона подарила мне писателя. Как и несколько рисунков с цитатами из его книг.

/Beardsley-verse/

Быть мальчиком в твоих руках,
Легко прирученной напастью,
Игрушкою, минутной страстью,
Которой, наигравшись всласть,
Ты предпочтешь другую страсть.

А я погибну на твоих глазах!..

Манерность. Страшное слово "манерность". Смешно, как его иногда боятся. Хотя бояться-то нечего: всего-навсего упрощенный вариант аристократичности. Порою, игра для самого себя, чтобы уйти от каждодневного "А хлеб у вас свежий?", "А цитрамон когда завезете?" и т.п. Порою, элементарное желание эффекта. Я не намерен делать разграничений: Северянин и Цветаева, Бальмонт и Пастернак. Иногда хочется того, иногда другого. Впрочем, искусство - не продукт, скорее, неизбежное приказание услышать вопрос, на который нет ответа, но ответ должен быть найден.
Итак, манерность. Меня-таки упрекают в манерности моих стихов. "Ты пишешь с оттопыренным мизинцем". Вердикт, которому я, увы, рад. Но, поверьте, я устал от косноязычной прямолинейности современных пиитов с их заранее определенными темами: временами года, срифмованными с любовью и разлукой; гибелью России, с будущностью России и т.д. Мне хочется этой самой пресловутой манерности, хотя бы ради одного: затейливой игры разума и слова.
Как бы там ни было, Нона лишена манерности и в себе самой, и в своем творчестве. Поэтому все, что я сказал раньше, имеет отношение ко мне одному. А сказал я об этом лишь затем, чтобы вернее отвести зрителя от следующей навязчивой мысли: "выдохнувшись" на ангелах, художница перешла на украшательства, на усложненность в простом и понятном. Ерунда. Скорее всего, как человек, наделенный талантом, она выше всего ставит приоритет угадываемого над очевидностью видимого. Что значит: химеры подсознания желают быть явленными в Мир Божий. Замысловатое содружество с ними приносит странные плоды. Художник говорит, меняя тему; художник говорит на ту же тему, меняя словарь. У Ноны это так. В ней нет однообразия, в ней весть поток говорения. Ей важно говорить о тонких вещах, словно в потемках ощупывая предмет миллиметр за миллиметром. Такой подход предполагает изменяющиеся повторения. Важно запечатлеть угадываемое как можно точнее. "Я ведь не смогу больше так нарисовать. Я должна сделать это сейчас", - сказала она. Нона права: важно сейчас, потом может быть поздно. Она говорит о тонких вещах, такое говорение предполагает утонченность. Утонченность становится инструментом передачи не всегда понятных игр собственных химер; утонченность же - одновременно - служит аурой-защитой внутреннего мира художника от посягательств внешнего мира.
Вот вам и "манерность".

/Теория/

Я - это то, что меня окружает.
Это знают женщины.
Нельзя быть героиней
в ста ярдах от кареты.

Одни, точно портреты:
темный альков;
высокая кровать с балдахином.

Другие же просто случайность.

Ангелы превратились в женщин. Закономерно. Ангелы всегда женоподобны, даже у Рублева. На правах светского сочинителя я могу говорить на данную тему, хотя и испытываю некоторый духовный дискомфорт. Но, как я сказал раньше, менее всего меня интересуют ангелы.
Нона - плоть от плоти женского мира. Она выразитель всего женского в себе. Слава Богу, она далека от феминизма и прочего, подобного ему. Но она любит в себе женщину.
Женщина всегда загадка? Тогда почему мужчина не загадка? Нет ничего загадочного ни в мужчине, ни в женщине. Но есть масса поводов для удивления. Понимаешь, даже знаешь и, все равно, удивляешься. Ведь такое удивление стоит многого. Удивляться загадкам примитивно. Мы знаем, отчего у всякого моря свой цвет, и удивляемся разнообразию цветов и их красоте. Мы понимаем, от чего происходит Северное Сияние, и мечтаем его увидеть и удивляться ему. Прекрасно удивление, стремящееся против течения реки знаний. В жизни вообще многое происходит вопреки и - хорошо.
Женщина Ноны особая. Она принадлежит самой себе, но не упрятана, не замурована в кокон эгоистических побуждений. Она не отвердолоблена собственной значимостью. Она каждое мгновение ощущает связь с чем-то, что могущественнее ее и любого из нас и что заставляет ее принадлежать самой себе. Можно ли представить ее рядом с мужчиной? Будь она женой или любовницей, ей все равно суждено остаться самой собой, не раствориться в ком-то или чем-то полностью. А почему, собственно, суждено? В большинстве работ Ноны нет трагизма самости человека; в них чувствуется необходимость того, что должно быть и есть.

Нега, роскошь и покой.
Солнце. Небо. Голубой
Отблеск тающей реки.
И мечты мои легки
Как Матисса натюрморт -
Опьяняющий аккорд,
Сон влекущий за собой.
Нега, роскошь и покой.

Есть люди-солнца. Есть люди-луны. Есть люди-пустыни. Есть люди-водопады. Есть люди-империи. Есть люди-песчинки. Есть люди-реки. Есть люди-засухи. Есть люди-плевел. Есть люди-пустыри. Есть люди-сорняки. Есть люди-площади. Есть люди-кошки. Есть люди-насекомые. Есть люди-слезы. Есть люди-смех. Есть просто люди.
Есть люди, которые когда-то начались для тебя и никак не кончатся, словно узор, вьющийся и непрекращающийся. Люди, существование которых становится для тебя аксиомой незыблемости мира. Люди-вселенные.
Я помню весну, предшествовавшую моей дружбе с Ноной. Снег тогда ушел рано. Неимоверно светило Солнце; говорили, что не к добру. Вечера были фантастически красивы. Деревья - Ван-гоговкие люди. Сами люди - как обещание чего-то важного. И Бог свидетель, обещание было выполнено.
Я познакомился с Ноной летом, что вполне естественно. Мы не могли бы встретиться зимой, она - человек лета. Она была необычна. Все в ней было хорошо: и то, как она сказала "Что ты, только не надо на "Вы"!", и то, как она стала расспрашивать о моих спутниках и обо мне, и то, как она произносила фразы, слегка запинаясь на словах и в этом был шарм; и, конечно ее глаза. Я сразу же понял, что в моей жизни теперь есть друг (я подчеркиваю - для любопытных: друг), с которым мне будет естественно уютно. Так же естественно, как она сама, в мою жизнь вошли ее книги и ее художники. Я полюбил Матисса и Луи Арагона. Я полюбил ее манеру учиться у тех, кого мы называем великими. У нее свои великие, и это хорошо. Я полюбил ее манеру любить людей. Могу ли я сам так? Не знаю. Достаточно того, что она так может, и достаточно того, что я знаю, что она так может. Я полюбил то, что этот человек есть.

Мы прощаемся на каком-то поле. Она говорит: "Пока! Заходи". Я ухожу. Останавливаюсь, оборачиваюсь. Смотрю, как уходит она, держа за руку младшего сына. Роскошь бытия, думать, что здесь, через этот непонятном клочок земли, проходит ось мира, и вся Земля со всеми ее континентами и хаосом мироздания неизбежно вращается вокруг нее, потому что на странном клочке земли живет человек, рожденный удивляться и удивлять, любить и быть любимым, рожденный одаривать роскошью своего присутствия.
В те не столь уж далекие дни я знал, что время - бесконечно, а простор - неисчерпаем. Даже теперь, когда время, попирая пространство, сдавливает его вокруг меня, превращая в подобие замочной скважины, через которую то ля я наблюдаю за кем-то, то ли кто-то наблюдает за мной, я все равно знаю: в те не столь уж далекие дни мне была дарована Вселенная. И не было ей предела.

Стихотворение "Фантастический мой человек" посвящено Ноне.
Стихотворение Стивена Уоллоса "Теория" было переведено автором данного эссе.

Александр Лакман

Сайт управляется системой uCoz